Как шутят политики

В свое время в нашей стране бешеным успехом пользовался сборник "Физики шутят", неожиданно открывший, что умникам, придумавшим атомную бомбу, тоже не чужд юмор. Ну а для политиков умение пошутить - составная часть имиджа, и если с этим напряженно, то остроты за них сочиняют помощники. Правда, пользоваться чужими шутками то же, что прятать лысину под париком: воспитанные люди его как бы не замечают, но сочувствуют. Поэтому в День смеха, совпадающий, как знают читатели, с днем рождения "Эха", мы представляем образцы политического юмора, авторство которого сомнений не вызывает..

Вряд ли найдется много людей, способных сразу, навскидку назвать имя человека, портрет которого они нередко носят в кармане и постоянно повторяют его слова, истрепанные, как пословица: "Время - деньги". Первым этот афоризм, самый короткий из всех существующих, произнес более двух веков назад американский просветитель, государственный деятель, дипломат и ученый Бенджамин Франклин. Наверное, справедливо, что изображение этого почтенного джентльмена с высоким, с залысинами лбом и ниспадающими до плеч кудрями смотрит на каждого, кто берет в руки 100-долларовую банкноту. Если бы хватило места, стоило бы отпечатать на ней и другое его наставление: "Помните, что деньги обладают способностью размножаться".

Эту их особенность 15-й ребенок небогатого ремесленника из Бостона, штат Массачусетс (а всего в семье было 17 детей) понял рано. Судьба Франклина фантастична. Он почти не учился - с 10 лет работал в свечной мастерской отца, а потом в типографии старшего брата. Но, будучи самоучкой, ухитрился стать одним из самых образованных людей своего времени. Самостоятельно изучил латынь, французский, итальянский языки. Основал в Филадельфии дискуссионный кружок ремесленников и торговцев под названием "Клуб кожаных фартуков". В 1743 году в соответствии с возросшим статусом он был переименован в Американское философское общество, известное во всем мире. Его членами, между прочим, были избраны 24 русских ученых, в том числе княгиня Екатерина Дашкова, президент Российской академии, которая переписывалась с Франклином, мореплаватель адмирал Иван Крузенштерн, первый директор Пулковской обсерватории астроном и геодезист Василий Струве.
Кроме того, Бенджамин Франклин основал Пенсильванский университет, был одним из авторов Декларации независимости и Конституции США, подписал Версальский договор, зафиксировавший появление на политической карте мира нового государства, с которым мы до сих пор то дружим, то ругаемся, изобрел громоотвод и, что меня особенно умиляет, кресло-качалку. Обратите внимание: Обломов при всей его любви к дремотному покою никогда бы до этой штуки не додумался - русская лень. А Франклин, олицетворение американской деловитости, у которого едва ли было время нежиться в качалке, позаботился и о мебели для лежебок.

Выстроенные в ряд его афоризмы, полные природного юмора и мудрости, - это своего рода Декларация свободного духа и трудолюбия. Вот некоторые из них (для экономии места привожу их без разбивки, подряд): "Лень плетется так медленно, что бедность быстро нагоняет ее. Кто живет надеждой, рискует умереть голодной смертью. Если ты хочешь, чтобы тебе угождали, прислуживай себе сам. Видеть легко - трудно предвидеть. Брак без любви чреват любовью без брака. Если ты покупаешь то, что тебе не нужно, то скоро будешь продавать то, что тебе необходимо. Мастер находить оправдания редко бывает мастером в чем-нибудь еще. Опыт - это дорогая школа, но что делать, если для дураков нет другой. Большая империя, как и большой пирог, начинает крошиться с краев".

Особенно мне нравится, как Франклин определил демократию: "Демократия - это договоренность о правилах поведения между хорошо вооруженными джентльменами".

В западной афористике эта тема - одна из излюбленных. Политики словно соревнуются, каждый предлагает свое видение, свой вариант. Томас Джефферсон: "В вопросах власти нужно не доверие, а конституция - та цепь, что в случае искушения свяжет правителя по рукам и ногам". И конкретизирует: "Равные права - всем, любые привилегии - никому". Собственную страну, надо сказать, третий президент США в отличие от многих последующих не идеализировал. "Я дрожу за свою родину, - говорил он, - всякий раз, когда вспоминаю, что Господь справедлив. Справедливость Его не может спать вечно".

Определение общественного деятеля и философа лауреата Нобелевской премии Бертрана Рассела можно считать образцом лаконичного английского юмора: "При демократии дураки имеют право голосовать, при диктатуре - править". Авраам Линкольн, павший в самом начале своего второго президентства от руки фанатика-южанина актера Джона Уилкса Бута, словно вступил с ним в посмертную полемику: "Избирательный бюллетень сильнее пули".

Не знаю, был ли знаком с этим изречением никарагуанский диктатор Анастасио Сомоса, младший, но он тоже включился в спор о демократии, причем проявил своеобразный юмор: "Вы выиграли выборы, а я - подсчет голосов". С огорчением должен признать, что не очень далеко от латиноамериканца ушел наш соотечественник Владимир Ленин. По одному из самых важных аспектов демократии, остро актуальному и в наши дни, вождь Октября высказался категорично: "Свобода слова? Мы самоубийством кончать не собираемся!"

Ну а классикой, наверное, навсегда останется формула Уинстона Черчилля: "Демократия - наихудшая форма правления, если не считать всех остальных". Пожалуй, он был самым остроумным политиком в мировой истории, хотя не любил, когда его называли политиком, предпочитая термин "государственный деятель". И четко определил, в чем разница: "Отличие государственного деятеля от политика в том, что политик ориентируется на следующие выборы, а государственный деятель на следующее поколение".

Черчилль прожил долгую жизнь, которая началась в комичных и в то же время драматических обстоятельствах. В замке Бленхейм, родовом имении герцогов Марльборо, давался бал по случаю дня святого Андрея. Мать будущего премьера, молодая и жизнерадостная Дженни Черчилль, несмотря на беременность, увлеченно танцевала. Возможно, в этом легкомысленном поступке в какой-то степени сказалась ее родословная. По происхождению она была американкой, и в ее крови, как любил рассказывать сам сэр Уинстон, четвертая часть принадлежала индейцам племени ирокезов, которые были выносливыми и храбрыми воинами.
Как бы там ни было, во время очередного тура вальса у Дженни начались родовые схватки. В ожидании врача ее уложили на кушетку в женском гардеробе, и рыжеволосый младенец, который не желал больше ждать, появился на свет среди женских шляпок, шелковых шарфов и боа из страусовых перьев.

Природа и предки наделили Черчилля крепким здоровьем, которое ему так и не удалось разрушить, хотя он безжалостно нарушал все медицинские предписания. Свой девиз он сформулировал так: "Пять-шесть сигар в день (в действительности получалось много больше: 8-10, а то и все 15). Три-четыре стакана виски и никакой физкультуры!" Не будем забывать и о том, что британский лидер отдавал должное армянскому коньяку марки "Двин". В общем, его известный парадокс: "Я извлек из алкоголя больше, чем алкоголь извлек из меня", не так уж парадоксален.

Биографы Черчилля сообщают забавную подробность: для межконтинентальных авиаперелетов, которых было немало во время войны, Черчилль заказал специальную кислородную маску с прорезью для сигары. Можете себе представить, как воинственно торчала она из этого отверстия! В сущности, это был такой же символ непоколебимой веры в победу, как придуманный Черчиллем знак: вскинутые вверх два раcтопыренных пальца - указательный и средний, образующие букву "V": Victory! В домашних условиях жена Климентина снабжала мужа специальными нагрудниками, чтобы спасти от сигарного пепла хотя бы часть его гардероба.

Но самым надежным средством борьбы с перегрузками и стрессом был юмор. Черчилль шутил непринужденно, как бы на ходу, предпочитая домашним заготовкам импровизацию. Сарказм был естественной формой его мышления. Мысль, облеченная в лапидарную форму афорзма, выкристаллизовывалась и в таком виде оседала в памяти современников и в учебниках истории. У него был дар настоящего художника слова. Не случайно 6-томные мемуары Черчилля были отмечены Нобелевской премией в области литературы, чем он очень гордился.

Слова, даже брошенные вскользь, порой становились литературной миниатюрой. Так, взглянув на бумаги, которые всегда громоздились на столе премьер-министра, он мог обронить: "Небывалая толщина этого отчета защищает его от опасности быть прочитанным". Сэр Уинстон знал себе цену и ему нравилось, когда им восхищались. Независимо от занимаемой должности он в течение многих десятилетий был первым лицом в британской политике, и, наверное, лучше других понимал, сколь скоротечна слава мира. Это знание своеобразно преломилось в такой тираде: "Лояльность, которая аккумулируется вокруг первого лица, огромна. Во время путешествий это лицо нужно поддерживать. Если он делает ошибки, их нужно покрывать. Если он спит, его не надо тревожить. Если от него нет пользы, ему следует отрубить голову. Но последнюю крайность нельзя совершать каждый день - и определенно не сразу после избрания".

Аристократ по происхождению, он хорошо ладил с челядью, прощал ей мелкие прегрешения. Как-то на одном из официальных приемов официант, разливая шапанское, забрызгал пеной лысину Черчилля. За столом нависла нервная тишина, сменившаяся хохотом после слов "потерепевшего": "Милейший, вы действительно думаете, что это радикальное средство от облысения?"

А вот отношения с первым государством рабочих и крестьян у лидера консерваторов не сложились. Ленин называл Черчилля "величайшим ненавистником России" и, наверное, был прав. В отличие от многих западных интеллектуалов, поначалу увлеченных большевистским экспериментом, он сразу понял природу социальной модели, навязанной России. "Врожденный порок капитализма, - писал он, - неравное распределение благ; врожденное достоинство социализма - равное распределение нищеты". Еще задолго до знаменитой фултоновской речи, в которой Черчилль объявил о "железном занавесе", с лязгом опустившемся над коммунистической империей, он высмеивал секретоманию советских вождей. "Я не могу предсказать действий России, - говорил он. - Это головоломка, завернутая в тайну, завернутую в загадку". И с сарказмом предсказывал: "Я думал, что умру от старости. Но когда Россия, кормившая всю Европу хлебом, стала закупать зерно, я понял, что умру от смеха".

Однако когда Гитлер напал на Советский Союз, Черчилль, руководивший защитой Британских островов, не колеблясь, предложил военный союз Москве. Обеспокоенный секретарь Коллвил спросил патрона, не станет ли это для него, злейшего врага коммунистов, отступлением от принципов? "Нисколько, - ответил Черчилль. - У меня лишь одна цель - уничтожить Гитлера, и это сильно упрощает мою жизнь. Если бы Гитлер вторгся в ад, я по меньшей мере благожелательно отозвался бы о сатане в палате общин".

Старательный Коллвил записал слова Черчилля и, понимая, что они войдут в историю, попросил проверить, насколько точно он передал его мысль. Премьер текст авторизовал и включил в свои мемуары. Дружбы со Сталиным у него не получилось, но лидеры союзных держав научились находить общий язык.

В августе 1942 года Уинстон Черчилль побывал в Москве. После трудных переговоров о "Втором фронте", открытие которого затягивалось, Сталин дал обед в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца. Уже под занавес, когда подавали пломбир и кофе, неподалеку от стола, за которым сидели хозяин Кремля, Черчилль и Аверелл Гарриман, личный представитель президента США Рузвельта, раздался грохот.

Обернувшиеся на шум лидеры обнаружили распростертого на паркете человека в окружении черепков фарфора и стекла. Оказалось, что это личный телохранитель и дворецкий британского премьера командор Томпсон, которого благоволивший к нему Черчилль называл Томми. Рядом с ним стоял растерянный английский посол Арчибальд Кларк Керр, парадный мундир которого был перепачкан мороженым и кофейной гущей.

"Вы же знаете, ваше превосходительство, - стал объяснять ситуацию посол, - что Томми может выпить уйму вина, но никогда не пьянеет". "За это я его и ценю", - подтвердил Черчилль. "Увы, на этот раз он переоценил свои возможности, соревнуясь с русскими коллегами", - горестно заключил г-н Керр под общий хохот. Советские офицеры увели под руки проигравшего британца. Сталин был явно доволен. А сэр Уинстон к тому, что его телохранитель был повержен в состязании национальных алкогольных школ, отнесся по-спортивному. Кстати, если бы в соревновании принял участие сам Черчилль, результат мог бы оказаться более благоприятным для британской короны. Но историю не перепишешь.

А вот новую, послевоенную главу мировой истории члены Большой тройки начали писать уже в Ялте, когда бои еще громыхали. Сталина забавляло, что западные коллеги придают такое большое значение выборам в Восточной Европе, над которой он давно простер свою длань. Во время переговоров в Ливадийском дворце, прошедших в феврале 1945 года, американский президент Рузвельт, не знавший, что жить ему оставалось меньше двух месяцев, был озабочен вестями из Варшавы. "Мне хотелось бы, - сказал он, - чтобы польские выборы, подобно жене Цезаря, были выше подозрений".

Сталин улыбнулся в усы. "О жене Цезаря так только говорят. На самом деле у нее были кое-какие грешки", - сказал он таким тоном, словно только что получил информацию по этому вопросу от своей разведки. Ну а Польша, естественно, выбрала коммунистов. Уже в Потсдаме, как пишет в своих мемуарах Черчилль, Болеслав Берут и его коллеги дружно уверяли, что польский народ требует передать Львов советской Украине. Знал бы тогда Сталин, какую бомбу подложат львовяне и прочие "западенцы" под его империю!

Однако в это время вождя больше занимал Черчилль. Тот заметно нервничал в преддверии парламентских выборов, хотя Сталин ему авторитетно сказал: "Победителей не выгоняют". В Потсдам британский премьер привез с собой в качестве наблюдателя Клемента Эттли, лидера лейбористской оппозиции, несмотря на то, что ставил его невысоко. "Мистер Эттли - очень скромный человек, - говорил Черчилль. - И у него для этого есть все основания".

Между прочим, по поводу совместного пребывания в Потсдаме двух британских лидеров существует апокриф. Было замечено, что во время одного из заседаний они обменялись записками. Черчилль полученную бумажку прочитал и сжег на кончике сигары. А Эттли разорвал на мелкие кусочки и выбросил в корзину для бумаг. Однако он недооценил наших чекистов, которые тщательно собрали мусор и склеили бумажные клочки. К сожалению, лучшие советские дешифровщики так и не смогли понять код, скрытый в загадочной фразе: "Старый орел не вылетит из гнезда".

Говорят, Хрущев, встретившись через несколько лет с Черчиллем, взмолился: "Вы единственный оставшийся в живых из членов Большой тройки. Что означает фраза, которую вы написали Эттли?" Черчилль пожал плечами: "Все очень просто. Эттли написал, что у меня растегнулась ширинка, а я его успокоил".

Однако старый орел все же покинул Вестминстерское гнездо, во всяком случае на время. 25 июля 1945 года Черчилль и Эттли отправились в Лондон, чтобы присутствовать при оглашении итогов выборов. Назад, в Потсдам, вернулся один Эттли уже в ранге премьер-министра. Англичане, уставшие от войны и немножко от Черчилля, хотели перемен и связали надежды со скромным и абсолютно бесцветным Эттли.

И все же Черчилль из политики не ушел. В 1955 году в 77-летнем возрасте он вновь привел партию консерваторов к победе и стал премьером, оставшись в этой должности до 80 лет. В день юбилея снимавший его фотограф вежливо сказал: "Надеюсь, сэр, что в следующем году в этот же день я снова смогу вас снять". "Почему нет, - ответил сэр Уинстон. - Надеюсь, со здоровьем у вас все в порядке?"

Его юмор не притупился, напротив, он стал еще более пряным, как доброе, старое вино. "Я готов к встрече с Творцом, - говорил Черчилль. - Другое дело, готов ли Творец к такому тяжкому испытанию, как встреча со мной?"

Он не боялся смерти и, не торопясь, со вкусом работал над сценарием собственных похорон. В нем было предусмотрено все: музыка, которая должна прозвучать над его гробом в соборе святого Павла (Бетховен), присутствие на прощальном обряде королевской семьи. Были и творческие находки, возможно, не имеющие прецедента в мировой истории. Так, Черчилль пожелал, чтобы гроб с его телом по пути в родное графство Оксфордшир проплыл на судне по Темзе, а портовые краны в знак скорби склонялись бы над рекой. Возможно, это была его прощальная шутка...

И все было выполнено с английским педантизмом, хотя какие-то частности Черчилль учесть не мог. Вряд ли он предствлял, что проститься с ним в палату общин придут триста тысяч его соотечественников и что королева, нарушив обычай, встретит его прах в соборе святого Павла, а за ней будут стоять 15 глав государств, 4 короля и королева Нидерландов.

Величественная похоронная церемония завершилась на маленьком церковном кладбище в Бладоне, откуда хорошо видны башни Бланхеймского дворца, того самого, в гардербной которого 91 год назад появился на свет рыжеволосый младенец. Так пластично был закольцован долгий жизненный путь одной из самых крупных политических фигур XX века.

Были, конечно, в нем и другие фигуры, возможно, не менее масштабные. И именно поэтому отношения между ними зачастую оказывались далеки от идиллии. Черчилль, например, не раз приходил в бешенство, беседуя с упрямцем де Голлем. Возглавив организацию "Свободная Франция", он не желал признавать верховенства Лондона. "Вы не Франция! - яростно кричал ему Черчилль. - Я не признаю вас Францией!" Британский премьер не мог предвидеть, что его союзник и оппонент, став президентом своей страны, произнесет со временем историческую фразу: "Когда я хочу узнать, что думает Франция, я спрашиваю себя".

Сложные отношения были у Шарля де Голля и с Рузвельтом. Американский президент в своем кругу почему-то называл долговязого (рост - под два метра) и большеносого французского генерала "Жанной д‘Арк с усами". Возможно, глава Белого дома видел бронзовые изваяния Орлеанской девы и проецировал этот образ на де Голля, который любил величественные позы и был монументален.

Тогда еще не было в ходу словечка "харизма", однако де Голль был несомненно харизматическим лидером - волевым, амбициозным, с яркой образной речью. Журналисты обожали его пресс-конференции, проводившиеся дважды в год, и охотно цитировали крылатые фразы генерала-политика: "Я уважаю лишь тех, кто мне оппонирует, но я не намерен терпеть их". "Десять заповедей потому так лаконичны, ясны и понятны, что были написаны без помощи советников и экспертов". "Политика слишком серьезное дело, чтобы доверять ее политикам".

Некоторые патриотичные французы убеждены, что "Военные мемуары" де Голля выше воспоминаний Черчилля. Генерал написал новую конституцию Франции, создал Пятую республику с сильной президентской властью, остановил колониальную войну в Алжире. Но не смог справиться с массовым молодежным бунтом 1968 года. В Париже тогда запестрели плакаты: "Де Голля в архив". Генерал объявил референдум, который проиграл, и ушел. На прощание он подарил французам, которые его разочаровали, истинно галльский афоризм: "Разве можно руководить страной, в которой 246 сортов сыра?"

9 ноября 1970 года убежденный голлист Жорж Помпиду, сменивший своего патрона в президентском кресле, объявил в телеобращении к нации: "Генерал де Голль умер, Франция овдовела".

Красиво сказано! Нельзя не признать, что культура афоризма на Западе развита высоко. Юмор российских политиков попроще, иногда он слишком солоноват, но имеет свою прелесть и, как мне кажется, несет большую энергетику. Всего несколько примеров.

Николай Валентинов, человек близкий к Ленину, закончивший жизнь за рубежом, оставил воспоминания о становлении советской власти и, в частности, рассказал, о некоторых эпизодах при открытии в 1923 году (в отсутствие Ильича) XII съезда партии. Увидев входящего в зал Троцкого, которого сопровождал Радек, Ворошилов весело закричал: "Вот идет Лев, а за ним его хвост". Массы шутку оценили. Но Карл Радек, обладатель язвительного пера и сочинитель анекдотов, тут же ответил четверостишием, которое быстро распространилось среди делегатов: "У Ворошилова тупая голова, Все мысли в кучу свалены. И лучше быть хвостом у Льва,/ Чем ж...ю у Сталина".

Коба, как известно, тоже не слишком высоко ценил своих соратников. В октябре 1932 года в особняке Горького на Спиридоновке Сталин и несколько его коллег встретились с группой писателей-коммунистов. Для задушевности разговора выпили несколько рюмок. Кто-то попросил Сталина рассказать об Ильиче. Вождь начал эпически: "Ленин - человек-гора". Фадеев вежливо заметил: "Вы тоже люди-горы". Сталин оглядел своих коллег - Молотова, Кагановича, Ворошилова, Бухарина - и подвел безрадостный итог: "Ха! Воробьевы горы". Эту историю приводит в своей только что вышедшей книге "Сталин и писатели" Бенедикт Сарнов.
Под занавес я приберег россыпь едких, смешных и очень точных афоризмов Александра Лебедя, генерала, политика и фольклорного человека, жизнь которого так страшно и бессмысленно оборвалась. Это можно оспорить, но мне кажется, что после Козьмы Пруткова, блистательной литературной маски, созданной братьями Жемчужниковыми и А.К.Толстым, в этом трудном жанре не было более яркого примера. Между прочим, Александр Иванович как-то сказал: не будь я офицером, попробовал бы стать писателем. Жаль, что не сбылось. Давайте же перечитаем то, что сохранилось:

"Коней на переправе не меняют, а ослов можно и нужно менять.

Если виноватых нет, их назначают.

Мы матом не ругаемся, мы им разговариваем.

Генерал-демократ - это то же самое, что еврей-оленевод.

В России не две беды, а одна: дураки, которым дали дорогу.

Не дело власти - возрождать духовность. Дело власти - не мешать ей быть.

Власть не должна придумывать народу национальную идею. Достаточно просто любить свой народ.

Долго мы еще намерены жить по правилам, когда закон - что телеграфный столб: перепрыгнуть нельзя, а обойти можно?

У нас страна больна синдромом динозавра. Тело огромное, головенка маленькая, часто безмозглая. Пока от этой головенки к хвосту сигнал до Чукотки пройдет, хвост уже оторвали и съели, а обратно сигнал вообще не предусмотрен".